Тут, в Мидгарде — вырезанный из общей ткани мира, неприкаянная чужеродная материя, никогда не приближающаяся к человечности — сын там, где мог бы быть просто богом. И всё равно приходит к ней. Он видит вазу, которую можно наполнить, цветы, которые в неё можно поставить, воду, которой можно продлить им жизнь — альтруистический акт, за который положена благодарность, когда не обнаруживает её — как и все — злится, по-детски, обиженно, яростно. Такой и небо поделит на квадраты, чтобы ухватить себе хотя бы кусочек.

Повешенный, он же скачущий, отправленный в путешествие по дереву — территория Одина, получавшего пленных и случайных людей; Иггдрасиль всегда был большой виселицей, корнями уходящей в подземье, а потом миров стало втрое больше, и все совсем запутались. Эпитеты множатся, имена разбухают, как почки по весне, христиане сверху присыпали солью. Мировой ясень подгнивает с одной стороны и цветёт с другой, день следует за ночью, только ты никак не можешь растопить лёд. Или — огонь. За ним снова лёд. И ничего кроме. Неприближение к человечности.

— Я тебе ничего не запрещаю, — кивает, заглядывая в глаза, в них пустое ничего и жадное что-то. — Есть очевидные вещи.

Хочешь наказания? Прощения? Разрешения? Йорд знает, что ничего из этого не нужно. Тор тоже должен знать, но не хочет, вместо этого — упрямится, капризничает, когда заканчивается терпение, возвращается к насилию. Это знакомо.

Один с глазом попрощался навсегда, это и делает жертву жертвой: невозможность вновь пересечься с объектом, возложенным на алтарь. Глаз отделяется, становится бесполезным, утрачивает все свои функции, чтобы Он обрёл новую. Хёрги строят из камней, hearg — священная роща, сдобренная кровью, на возвышенности, ближе к небу; Тор никогда ей не молился — никто ей не молится — а всех жертв приносит самому себе. Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать.

Она никогда не сопротивляется: кости отрастут, кальций не вымыть, полтора квадратных метра кожи размазаны толстым слоем океанической коры. Молекулы кислорода расщепляются — это уже ты или ещё я? — перед грозой жуки начинают копошиться, обмякает листва, воздух замирает, Йорд не двигается. За Неаполь обидно, это больнее прокушенного соска или развороченной грудной клетки, неприятнее его визита, противнее навязанного родства с богами. Дышать тяжело, вжатая спина постепенно врастает в землю.

Ей достаточно сжать пальцы. Нет, не так. Этого недостаточно.

— Принеси жертву.

За грудиной ноет, земля плачет. Йорд почти не дышит.

— Настоящую, по всем правилам. Отдай глаз навсегда. Сам. Убей кого-нибудь из асов — и я подумаю.

Один попрощался с правым глазом, какой бы Тор ни выбрал — всё равно станет его подобием.

Многим биологически существам присущ страх открытых, безлюдных пространств. Одиночество против необъятной тьмы, которой беспокойное, ничем не занятое воображение рисует самые невероятные формы. Без стаи человек уязвим. Лишь в воображении даже на пике кибернетического совершенства он способен противостоять всем сюрпризам, на которые способна вселенная в лице чудовищных количеств радиации и катастрофической асфиксии открытого космоса, титанического давления и тотального отсутствия света в океанской толще. Кастор Четвёртый, будучи живым существом хотя бы отчасти, отчётливо ощущал, как в его животе сворачивается тугой узел страха. Чем более чёрной, непроглядной становилось отражение в иллюминаторе, тем больше колебалась амплитуда внутреннего давления в организме, выводимая на визор. Тем выше становилась частота сердцебиения, впрочем, всё ещё далёкая от ввода микродоз препаратов. Но даже это чувство было далёким, будто чужим. С подобным эффектом наблюдаешь собственную удалённую почку, любезно демонстрируемую хирургом.

Концепция одиночества, впрочем, была Кастору не знакома. Если не вспоминать странные, напряжённо наблюдающие за ним через толщу органической жидкости учёных в биолаборатории, он был счастливым обладателем бессменного, незримого спутника. Сейчас наблюдавшего за человеческими реакциями с терпеливым любопытством естествоиспытателя. Человек – обыкновенное животное без выпестованного социального аспекта. И это животное, будто в пику абсолютному спокойствию машины, соседствующей с энграммой, бесновалось в своей хромированной клетке.

На дёрганное движение «Призрака» Кастор отреагировал не сразу, более того – медленно, будто выныривая из вязкой жижи сна. Сначала открылись веки под мутной толщей поликарбонатового защитного экрана костюма, только затем по склерам мучительно, медленно проступило зеленовато-голубое, будто мертвенное сияние, а чёрные зрачки-прицелы сфокусировались на Зои. Кому, как не ей было знать, что подобная медлительность – обманка? В экстремальных обстоятельствах это существо было способно на скорость, вменявшую некоторым ночные кошмары.

Она была странной, это девочка-из-соседней-камеры. Слишком живой для выродка из лаборатории. Слишком весёлой для ребёнка, выношенного искусственной утробой и не знавшего тех, кто подарил ей гениальный нетраннерский генокод. Слишком своевольной для того, чья участь предопределена задолго до рождения, корпоративным планом, сметой, расписанными по атому этапами. Все они – не люди, не роботы, но безликая функция, которым нельзя обманываться относительно собственной судьбы в мире, давным-давно, кровавым паритетом, распиленном на зоны влияния.

И всё же, улыбка кривоватой дугой расчертила бледное, идеально гладкое лицо Четвёртого. Во взгляде проступила странная теплота, не вязавшаяся с его ледяным, металлическим наполнением, а в особенности – с искусственным интеллектом, разглядывавшим Зои через источающие свет иллюминаторы глаз Кастора. «Зои» – значит «Жизнь». Киборгу мнится, что своими прикосновениями этой самой жизнью, недоданной остальным, она делится с ним.

– Хорошо, – тихий голос, исходящий не из рта, но из динамика, дробился будто на два, не то помехами, не то свойством синтетических голосовых связок. Кастор изловил кисти Зои естественным движением, большими пальцами нащупал косточки на её кистях. Опустил веки, пригасив сияние глаз.
– Я расскажу тебе сказку, Зои.

Длинная лента водоросли скользнула по аппарату погружения снаружи, подняла сноп подсвечиваемых им пузырей. Датчик давления наверняка сходил с ума, но стабилизаторы делали своё дело с той неумолимостью, которую могли позволить передовые технологии. Несмотря на свет, источаемый аппаратом, до поры разглядеть громаду приближавшегося комплекса, было невозможно.
– Однажды, в далёком-далёком будущем, на свет появились два существа. Одно — биологический мальчик, которому не повезло родиться в трущобах. Второе – искусственный интеллект, разработанный ведущим учёным одной  могущественной корпорации. Биологический мальчик был принцем улиц, ИИ – принцем Сети. Волею судьбы им суждено было столкнуться в киберпространстве. Вызнав о том, как живётся Принцу Отбросов, ИИ предложил оцифровать мальчика и поменяться с ним местами.
Кастор вещал размеренно, на одном дыхании, попутно исследуя кисти напарницы наощупь. Будто желал убедиться, что та настоящая и не является очередным порождением дрёмы.
Модуль слегка качнуло. Из плотной, гудроновой тьмы, проглянул смолянистый бок белёсой, почти прозрачной, причудливой, вытянутой рыбы внушительных размеров со слепыми буркалами неподвижных глаз.

– ИИ многое узнал о жизни людей за пределами корпоративных дворцов и реалий Сети. Мальчик, чудом не став жертвой диких сородичей друга, вирусов и прочих глубокосетевых хищников, осознал, насколько может быть хороша жизнь в трущобах.
До этого тусклый, ровный свет сменился мерцающим. Мягкий голос неопределённой половой принадлежности оповестил о том, что до стыка осталось около семи минут. Кастор, окатив Зои новым взглядом, чуть отстранился и «вернул» ей первоначальный жест с проверкой строп.
– Конец этой сказки расскажу позже. Если мы вернёмся.

Громада биоинженерного гения встретила оперативников монументальным молчанием. Пустотой, которую, впрочем, не назовёшь заброшенной. Лабиринтами коридорных рукавов, мертвенно колыхавшимися мембранами, упорядоченным хаосом и запустением, обещавшим, будто все сотрудники, покинувшие свои посты, вот-вот вернутся. С тех пор, как Кастор покинул погружной модуль, его движения налились хищнической упругостью, а сияние глаз померкло – оптический спектр до поры сменился на инфракрасный. Взгляд стал рептильным, скользящим по всем значимым объектам, предположительно, способным скрывать угрозу. А так же — по «венам» вероятных тактических отступлений.

«Зои».

Имя прорезалось в тишине выделенного канала связи проверкой.

Система любезно вывела на экран интерфейса актуальный для полугодовалой давности план комплекса, подчеркнула искомое помещение несколькими этажами вычурных кишок-лестниц ниже. Стоило ожидать, что лифт был в неисправности за отсутствием технического обслуживания.

Десантирование — это шаг в пустоту с крыши аэродайна на шесть метров вниз. Гравитация хватает за рёбра, желудок прыгает к кадыку, а потом — удар. Крыша встречает бетонной ладонью — трескается мелкой паутиной морщин, сервоприводы в икрах рычат от напряжения, но держат. Импланты активировались за долю такта до контакта. На бетоне — два рифлёных следа подошв. Печать «Макс-така»: мы пришли за тобой. Вокруг — остальные, приземляются почти синхронно, как капли дождя, которые решили выпасть строем.

По лестницам бухают бутсы. Все скреплены заданием, они одно целое. Два пальца вправо, кулак, стоп. Броня позвякивает на креплениях: лязг металла, скрип ремней, ход карапаксовых пластин. Даже сердца синхронизируются — бум, бум, бум. Всё равно что марш карательной системы.

Четыре точки в пространстве связаны невидимыми нитями тактического канала. Оптика каждого сканирует свой сектор клиники — девяносто градусов на брата, полный круг на всех. Видишь что-нибудь? Линзы разлагают полумрак на слои серого: опрокинутое кресло, дверь сорвана с петель, чей-то кроссовок валяется посреди коридора... Стены в кратерах вмятин, пол склизкий — кровь. Но движения нет. Теплового следа нет. Псих либо затаился, либо уже...

...после «смерти» веки открываются липко — в углах глаз закисшая слизь. Вокруг — цвет яичного белка, будто тебя засунули в непроклюнувшуюся скорлупу. Всё пространство залито этой жидкой белизной, почти живой, альбуминовой, с желтоватым подтоном. Мясо — сплошь болезненные бугры, пытаешься пошевелить пальцами, но получается с задержкой, будто сигнал идёт окольными путями. Локти, плечи, ступни — всё затекло, всё требует времени, чтобы ожить.

Последнее, что Мартинес помнит — боль. Невыносимая, такая, что хочется выдавить себе глаза — просто засунуть пальцы в орбиты и вытолкнуть их оттуда как пинг-понговые мячики. Содрать кожу с лица — пластами как обои со стены. Выдрать хром, который кипятит кровь, дёргает мир, туда-сюда, вверх-вниз, скачками, так что мозг норовит вытечь через уши. Бьёшься башкой о пол, о стенки экзоскелета, о что угодно, лишь бы оглушить себя, вырубить, выключить сознание.

Вопросы — запоздалые: где я, что со мной, я жив. Ответы — обтекаемые: киберпсихоз, еле спасли, редкая толерантность к имплантам, такой потенциал.

Ещё там был… голос? Женский? Тёплый. Как закоонное пятно солнца на одеяле, как нагретая древесина перил, как ладонь на затылке, когда сонный едва продираешь глаза, а мягкие пальцы медленно перебирают твои волосы. Ухватиться бы, вытащить из темноты хоть одну деталь — цвет глаз, форму губ, что угодно. Но память ускользает как мокрое мыло из рук. Химия, которая течёт по венам, стирает всё лишнее. Он помнит. Или не помнит. Помнит, что должен помнить. Это травматическая амнезия, защитный механизм психики… Некоторые воспоминания вернутся со временем, некоторые — нет. Это нормально.

Нормально. Дэвид не уверен, что это правильное слово.

…удар приходит слева — псих вырывается из-за угла с рёвом. У него руки гориллы — массивные раздутые протезы, каждый размером с бедро взрослого мужика. Сандевистан. Сейчас. Имплант активируется сам — гири кулаков, секущие воздух, капли слюны как бисер на капроновой леске. Мартинес видит движение противника одновременно в трёх временных точках: где он был секунду назад, где он сейчас, где он будет через мгновение.

Рвануть вправо, обогнуть опасность, как вода обтекает камень. Три выстрела в ответ — короткими очередями, в корпус. Отдача бьёт в плечо почти ласково. Псих дёргается, но так его не остановить. Пули застревают в синтетических слоях, не задевая органов. Подкожная броня. Конечно, блядь, подкожная броня. Потому что просто не может быть, чтобы хоть что-то в этой работе шло легко.

Напарник открывает огонь следом — автомат молотит на полной мощности, и псих отлетает назад, врезается в стену. Последнее предупреждение! На колени! Руки за голову! Формальность. Галочка в протоколе. Потому что в записи должно быть зафиксировано: мы пытались.

А потом — крик. Что-то среднее между визгом металла и рёвом гризли. Дэвид знает этот крик. Слышал его раньше. Не в реальности — глубже, в том месте, куда препараты не достают. Где-то под грудиной, в том узком пространстве, между тем, кем он был, и тем, кем стал. Псих бросается вперёд — но не на них, он бьёт в пол, один раз, второй. Гидравлические манипуляторы врезаются с мощью, которой хватило бы, чтобы раздавить грузовик. Бетон трескается, арматура визжит...

Всем назад! Дэвид успевает ошалело сделать шаг, но псих падает вниз, в образовавшуюся дыру, вместе с половиной второго этажа. Туда, где согласно схеме, всё ещё есть гражданские.

В нейролинке — гулкая тишина. Потом: вот чёрт.

Она засыпает скрученной в вопросительный знак. Похожа на слёток — взъерошенный, переломанный, вывалившийся из гнезда раньше срока. Перья ещё не отросли, а лететь уже надо. Минуту Холт разглядывает скомканную фигуру на диване. Может, прикидывается? Но затем затемняет окна беззвучной командой. Смарт-стекло густеет, теперь это непроницаемая слюда, за которую городской свет не пробьётся.

Рита приезжает через сорок минут. Секретарь, личный ассистент. Женщина на побегушках у мужчины, который считает, что планета вращается вокруг его графика. Она не задаёт лишних вопросов, только окидывает взглядом спящую девчонку и коротко кивает. Понятно. Справлюсь. Она не в восторге — нянчиться с чужими детьми не входит в её обязанности. Но Рита из тех, кто умеет проглотить раздражение даже тогда, когда хочется послать всё к чёрту. Улыбаться, кивать, делать. И только где-то глубоко на донце копить счёт всем этим «делать», чтобы в один прекрасный день уволиться и оставить за собой выжженную землю хаоса.

Три недели до выборов — срок, за который вселенная успевает сжаться до одного вопроса «кто кого?». Холт просматривает отчёты по дороге, и реальность двоится. Видишь улицу — но одновременно и статистику: сколько людей на ней поддерживают Уэлдона, сколько — Джеффа, сколько колеблются как маятник между «да» и «нет». Каждый прохожий — это дробь, процент, плюс в бюллетени. Баннеры кандидатов на каждом перекрёстке — рожи размером с дом, улыбки шириной с автостраду. И победит тот, кто ловчее впарит иллюзию. Яркого будущего, честности, того, что голос избирателя что-то значит.

Сначала — в штаб. Там уже третий час мусолят утечку с Дачесс. В соцсетях версии её исчезновения плодятся со скоростью бактерий в чашке Петри. Её сбагрили за границу, держат в психушке под седативами, отправили под домашний арест? За столом — гомон, все перебивают друг друга. Один из пиарщиков — нужно сыграть на жалости, скажем, что она жертва, её использовали, обманули, заставили. Холт смотрит на него долго. Пока тот не начинает ёрзать задом, поправлять воротник, искать спасение в экране планшета. «Нет. Это сделает её беспомощной. А беспомощность — заразна. Начнут думать, что вся семья Холтов — мямли».

Они выбирают пресс-конференцию. Семья за Дачесс горой, они не отворачиваются, они не стыдятся… Подростки ошибаются — это часть взросления. Но настоящая трагедия в том, что в нашем городе процветает индустрия, которая жрёт молодых, превращает их уязвимость в товар. И вот с этим мы будем бороться. Законы о защите несовершеннолетних в сети. Контроль порностудий. Жёсткие санкции. Кто-то из-за углa: а где сейчас мисс Кеннеди? Под наблюдением специалистов. Где конкретно? Извините, но её безопасность важнее вашего любопытства. Читай, не ваше, блядь, дело.

День размазывается по сетчатке кашей микрозадач. Пятнадцать минут тут, десять здесь, двадцать там. Журналисты, фокус-группы, перекройка маршрут агитавтобуса... Крутись, крутись, крутись — как турбина его старого аэрокоптера, что разгоняется до предела, рискуя разлететься на части.

Так что домой — только к полуночи. Измочаленным, ноги гудят от усталости, в висках — отголоски двенадцатичасового нейро-серфинга.

Рита на кухне. Она успела навести порядок: посуда скрипит, пепельницы пустые, столешница протерта до блеска как в рекламе моющих средств. Пахнет чем-то непривычно домашним — видать, что-то пекла. Только сейчас Холт стягивает галстук — ткань скользит по шее, оставляя красную вмятину на коже. Даёт себе выдохнуть. Впервые за этот грёбаный день.

— Как всё прошло?

Ханако Арасака создавала впечатление мягкой, спокойной женщины, но она не была слабой, ни в коем случае - годы на службе дзайбацу закалили её, научили делать ужасные вещи, и даже со своей мнимой властью "всего лишь символа" она могла возносить на вершины успеха, помогать тем, кто этого заслуживал, и низвергать недостойных. В привычном смысле "дочерью своего отца" Ханако не была, но она была продолжением воли - а после его смерти словно лишилась голоса.

Его остатков?

В тот же день, в тот же миг, когда новости лесным пожаром разошлись по всем штаб-квартирам, стали достоянием множества глаз, Ханако поначалу даже крамольно, самую малость обрадовалась. Нет, она любила отца всем своим сердцем и не желала ему смерти, и оплакивала его, но только смерть Сабуро могла стать освобождением от гнёта Сабуро, а об этом она мечтала - впустую, казалось - всю свою жизнь.

Ёринобу занял позицию нового СЕО когда первые детали ещё не успели обрасти дополнительными подробностями, а тело отца не успело остыть, и тут же пресёк досужие разговоры одним коротким и хлёстким росчерком в официальном заявлении: Сабуро был отравлен наёмниками.

Ханако не знала тогда, что настала пора иной борьбы за выживание, она, наверное, была ослеплена любовью, надеждой, всеми этими глупостями, от которых всё прожитое время не сумело её избавить. Скорбя по Сабуро Арасаке, она не заметила как, приоткрывшись, дверца клетки захлопнулась снова.

Отец так любил говорить, что сердце не создано, чтобы разбиться дважды, и тем не менее её собственное сносило удар за ударом, и всё ещё билось. Даже когда Ёринобу (в своей совершенно не завуалированной, прямолинейной манере) дал ей понять, что теперь она будет представлять его волю, как нового СЕО. Мечты о свободной жизни? О будущем? О какой-никакой любви? Ханако, полезай обратно на жёрдочку! Ханако, пой! Ханако, ты же любишь меня, ты же хочешь мне самого наилучшего - ради нашего прошлого, ради нашего будущего, подтверждай мою легитимность, пока в неё не поверят?

И тем не менее, сама Ханако не верила в его легитимность. Как она могла? В смерти отца было слишком много тревожных совпадений: сразу по приезде в Найт-Сити отец собирался поговорить с Ёринобу - и умер тот же день в пентхаусе брата... даже если от отравления: чтобы отравить самого Сабуро Арасака, нужно было точно подготовиться, подгадать удачное время и такую концентрацию яда, чтобы взяла старого лиса. Знать где именно Сабуро будет незащищённым, расслабленным, готовым выпить что-то, что не проверяется целым сонмом сканеров и специалистов.

Она знала своего брата, помнила про его глубокую, затаённую обиду на отца, тлеющую ненависть, неукротимый, бунтарский дух Ёринобу и горячность его натуры.

А ещё она слышала, кто-то из убиравших пентхаус видел трещины и кровь на колонне, скрывающей начинку из серверов. Подозрительно, подозрительно, подозрительно!

Но подозревать - не значит иметь доказательства, а без доказательств она (слабая, глупая, грешная, выжившая сквозь бури времени Ханако) не хотела [не могла] по-настоящему [доказать власть предержащим и себе в первую очередь,] верить в то, что один безбрежно любимый человек [разрушитель, предвестник хаоса, отцеубийца, предатель,] убил не менее любимого другого [и наконец-таки освободиться]. Без доказательств она могла только согласиться прилететь в Найт-Сити из Токио. Ради отца.

И вот - она здесь, стояла на самой вершине площадки-паланкина: то ли дух, то ли жертва богам, то ли размалёванная белым и золотом ритуальная кукла, одинокая, лишённая крупиц власти, марионетка родного брата. Несколько минут назад она в последний раз услышала встревоженный голос Оды, несколько минут назад связь оборвалась. Но что могла сделать Ханако? Только сохранить лицо, закончить посвящение-песню и, как только стихнут последние ноты, сойти в недра площадки.

Господи, как колотилось её маленькое, чёрное сердце! В кончиках искусственных пальцев, в глотке, в висках! Молчание Оды значило несколько вариантов, и оба были ужасны: он либо мёртв, в лучшем случае нейтрализован - и тогда на параде уже задействована чудовищная сила, способная убрать элитного телохранителя "Арасаки", лучшего из, чёрт возьми, лучших с карты мира. Или... его отозвал Ёринобу. И это гораздо, гораздо хуже, это значило, что брат больше не доверяет ей, или Ода не подчиняется ей, или-

Конечно же, она набрала Ёринобу. Сию же секунду, как только дверь закрылась за идеально прямой спиной госпожи, и он ответил, словно ждал этого звонка. На что Ханако надеялась? Отчасти на то, что прямой звонок главе корпорации зарегистрируется в логах её и его агентов, и если всё это какой-то замысел Ёринобу и с ней что-то случится - никто, может быть, не побеспокоится, но хотя бы её самый верный друг, Сеть, сохранит зёрнышко правды. Отчасти, как и всегда, на то, что она ошибалась. Отчасти на то, что так или иначе, Ёринобу выдаст себя.

Однако он повзрослел. Выросли оба, но Ёри научился быть на шаг впереди сестры, и он просто захлопнул перед ней это маленькое оконце: безразличие, холодность, "память отца" - он специально оставил в "паланкине" старую детскую фотографию, где они втроём вместе. Специально. И теперь, заперев её в самом незащищённом месте во всём Найт-Сити, своим "спасибо, Ханако" - "прими свою судьбу, Ханако, какой я её напишу" - закладывал новые трещины в её упрямое сердце. В такие моменты как этот, ей так не хватало отца...

Если бы только Сабуро был жив, если бы только она могла, как в лучшие времена, найти утешение в его скупой милости, если бы только этот отвратительный эгоист, себялюбивый мальчишка ради своей чёртовой глупости не вырвал с корнем всё, что!..

- Ханако-сама, - знакомый голос разорвал мрачную тишину, повисшую в недрах платформы.

Ханако вскочила и разжала занывшие кулаки, и попыталась стриггерить обесточенные системы охраны быстрее, чем осознала - кто именно назвал её по имени.

- Пожалуйста, выслушайте меня.

Сосредоточенный, свинцовый взгляд Такэмуры не был ни испуганным, ни озлобленным, ни умоляющим - годы не пощадили и его, превратив лицо в непроницаемую маску, любые проявления чувств скрыли под беспрекословным подчинением и принятием своего "места в мире". На мгновение, на то самое мгновение, в которое Ханако с огромным трудом нашла ладонью спинку деревянного стула - вместо подспорья, чтобы ноги не подкосились - её захватила почти нестерпимая вспышка гнева, горечи и невыразимой, крошечной радости.

- Не смей говорить о моём отце! - Укол гнева оказался, к несчастью, острее, он разрядом высек ещё искру из натянутых нервов, заставил её почти-перебить, почти-не дослушать.

Но изломанное "пожалуйста", короткий - короче нужного - вдох вынудили её остановиться, замолчать, замереть. Столкнуться с Такэмурой взглядом - напрямую, снова, словно не было между ними пропасти прошедших лет, решений и ран, словно они опять могли понимать друг друга без слов. Словно вот-вот опять замедлится неумолимый ход времени, и луч солнца оттенит почти кровавый оттенок карего под веером его чёрных ресниц. Словно он сейчас скажет что-то о том, что пришёл - наконец-то, спустя столько лет - вызволить её, спасти от семьи, от самой себя, от...

- Я не хочу причинять вам боль.

Ханако сглотнула ком, вставший в горле, но устояла, не дрогнула, не разбилась. Не позволила чувствам взять верх: к делу, значит. В этот раз никаких оговорок.

[Не смей говорить мне о боли.]

Скользнув вниманием по взведённому пистолету, Ханако нашла самое сердце взгляда старого друга. Как мало времени у неё было, чтобы принять решение - она даже не смогла облечь предчувствие и страх в мысли: Что, если это - тест на лояльность от Ёринобу? Что, если Горо с ним заодно? Что, если он - выстрелит?

Но даже если он абсолютно искреннен, она не могла даже близко сделать вид, что пойдёт на переговоры с - буквально и фактически - террористами. Глаза и уши Ёринобу были везде. Его соглядатаи были везде. Её обвинят в сговоре, в попытке переворота, убьют или хуже... Ханако должна была сделать что-то, и она выбрала прыжок веры.

Она бросилась к выходу, зная, что никто не придёт на помощь, что на такой высоте есть только один путь отхода - вниз, и это чистейшей воды самоубийство. Когда Такэмура наставил на неё дуло "Кенсина", её сердце всё равно пропустило удар.