валери крепко зажала рот стейси, когда та скулила, как подстреленный олененок, не то от страха, не то от взгляда девушки. убить стилета было умно. умнее, конечно, было найти себе приключений на жопу, когда, казалось бы, стоило стать песком в бесплодных землях и не привлекать внимания. но теперь-то об этом говорить бессмысленно. как и задаваться вопросом, как сраные стилеты оказались в юкке. какова вероятность была, что они уже поняли, что произошло, а именно кто-то пристрелил их дружка, который остался разлагаться в подсобке магазина. хотя по личному опыту, с сообразительностью у тех пятьдесят на пятьдесят.

  но судя по тому, что они завалились в магазин толпой, что-то подозревают. или не факт — та ситуация, что можно даже монетку бросить, может и повезет. но что-то ей такая перспектива не улыбалась.

  — сиди здесь тихо. ясно? лучше не дыши, — ви встает на ноги, бросая взгляд на щель, через которую было видно зал. лишь на секунду поколебавшись, она покинула складское помещение, натягивая улыбку на свое лицо. улыбалась она специфически, скорее скалилась как гиена или заклинивший робот, зависшая картинка при загрузке. выглядело это странно. не дружелюбно.

  — добро пожаловать в юкку! зачем пожаловали, мальчики? — говорит наемница, внимательно наблюдая за гостями, позволяя двери за собой захлопнуться. ни оружия, ничего. отличная история намечалась. разве она не та вот самая? как там в найт-сити принято считать — малышка из высшей лиги? а теперь спросите, где видано наемницу из высшей лиги почти с голой жопой? спасибо, что импланты все на месте.

  она продолжает скалиться, тяжело падая на прилавок, опираясь на него ладонями. пятеро. наверняка еще кто-то на улице. стилеты двигались хаотично, наводя шум. они сбрасывали товары, разбили пару бутылок и опрокинули стеллаж. ви продолжала растягивать губы, демонстрируя белоснежные зубы и глупо моргать глазами, лишь искоса бросая взгляд на окно.

  ей просто необходимо было держать себя в руках; сейчас, с голыми руками, она была не самый лучший противник нашпигованным по самое «не хочу» оружием и боевыми имплантами чувакам. хотя самообладание висело на волоске, нашептывая, что, возможно, игра стоит свеч, когда в нос ей уперлось дуло «юнити». ей бы этого хватило, чтобы ухватить стилета за запястье, потянув на себя, выбить пушку из рук и приложить как следует его головой о твердую поверхность прилавка.

  ну конечно. эдди.

  валери поднимает руки вверх, делая шаг назад.

  — да, пожалуйста, — она смотрит на кассу. ударом заставляет открыться металлический ящик и вываливает наличные на столешницу. они же не уйдут просто так? наивно было бы так думать. считает до трех, а затем прикладывает жадную тварь, сгребающую эдди, головой о твердую поверхность, выхватывая пистолет, попутно делая несколько дырок в ближайших двух членах банды.

  ви падает вниз, надеясь только на то, что стейси будет благоразумной, чтобы делать то, что она ей велела. без самодеятельности. осталось двое. или? колокольчик успел лишь взвизгнуть, перед тем как, кажется, слетел с косяка, на который был закреплен, когда дверь распахнулась.

  — добро пожаловать, блядь! — наемница подскакивает на ноги, спуская курок, позволяя пулям вонзиться в  еще трех ближайших только что вошедших.

  потом еще пара-тройка трупов, прежде чем она смогла перебраться к стейси, а затем выбраться из сраного магазина, пока он не стал похож на кровавую бойню. с десяток мертвецов же не считалось. ви не хотелось быть грубой с шатенкой, но ничего другого ей не оставалось, иначе у них не останется ни единого шанса. а пожить еще хотелось и не только одной валери

 

  было уже за полночь, когда они притормозили на подъезде к какому-то городку. стилеты гнали их почти до самого конца, пока вся компания не пересеклась с каким-то кланом кочевников. тормозить ви не стала, просто гнала машину вперед, надеясь на то, что теперь интерес к ним утратит свою силу. абсолютно точно им нужен был перерыв.

  наемница вывалилась из машины, делая пару глубоких вдохов, борясь с желанием в очередной раз выплюнуть сгустки крови. только вот сейчас этого не хватало.

  — чёрт, — тихо ругается она на себя, шлёпая по карманам в поисках пачки сигарет. стояла кромешная тьма, лишь редкая россыпь огней виднелась вдалеке. фары она загасила сразу, чтобы не привлекать внимание.

  тишину разрезал голос спутницы. всё ещё заплаканная.

  — прости… — голос стейси дрожит, когда в темноте её глаза пытаются сфокусироваться сквозь слёзы и тьму, чтобы разглядеть лицо валери. но видит лишь алую точку тлеющей сигареты, виднеющуюся сквозь ужас и страх остаться одной.

  — у меня есть план, — говорит ви, выдыхая мягкие клубы никотина, прикрывая глаза. ей ведь мало проблем, одной больше, одной меньше. жизнь вообще несправедливая штука, пора к этому привыкнуть.

Земля - это временно, такой урок выучила Зои ещё когда была совсем крошкой.

Огромные, залитые неоном мегаполисы и обветшалые города, засекреченные базы, тренировочные лагеря, стоянки кочевников, упрямые аркологии и раковые опухоли корпоративных высоток - всё это не больше, чем крупицы на поверхности третьей планеты от Солнца. Тем более - люди; бесполезные, далёкие и беспомощные, статисты на киноплёнке, исчезающие с затемнением кадра.

Как ни крути, в этом мире с самого начала было только две точки абсолютного равновесия: орбитальная станция и россыпь лунных колоний.

Впрочем, даже по отношению к ним Зои не стремилась питать напрасных надежд - колонии пустеют, механизмы приходят в негодность, гравитация не бесконечна. Абсолютно все и всё рано или поздно закончится, так есть ли смысл привязываться или испытывать удовольствие?

Риторический вопрос.

Марш-броски на Тихо всегда больше напоминали ей отпуск, даже если не забывать про мелкие неудобства от техосмотров. Электронный браслет не в счёт: в какой-то момент менеджмент как будто бы понял, что взломать его - дело желания, которого Зои в себе не находила, как ни старалась, и дал что-то вроде карт-бланша. Из-за этой неслыханной щедрости сегодня, завтра, в следующий раз, когда в руки ляжет билет на Луну, она (тоже исчезнет, когда режиссёр скажет "стоп камера, снято") одна из тех самых многих, скучающая женщина в дорогом спортивном костюме, восседает в туристической лаунж-зоне перед панорамным окном, закинув ногу на ногу [ тонкая полоска белого силикона выглядывает из-под штанины, подмигивает бледным диодом ] и потягивая из кружки свежесваренный, сто процентов органический масала-чай.

Пространство под фасеточной плёнкой хабитата рассекает толпа, пёстрые рыбки в аквариуме посреди космической пустоты. Кто-то прощается с колонией, увешанный сумками, кто-то только начинает своё путешествие, улыбки чередуются со слезами, с восхищением, с очевидной усталостью - калейдоскопные стёклышки фундаментального человеческого опыта сталкиваются друг с другом, перемешиваются, меняют цвет, форму и коннотации. На это можно смотреть, как на море.

Не то, чтобы шанс бесцельно смотреть на море выпадал ей особенно часто, но всё-таки.

- Забавно, тебе так не кажется? - Обращается она к серебристой рыбёшке, отбившейся от косяка, чтобы взглянуть поближе на один из многочисленных вендингов.

У девчонки беспокойные пальцы, в глазах плещется отчуждённость, под ровным срезом волос проглядывают едва заметные швы накладки на порт глубокого погружения - знакомый набор, завёрнутый, разве что, не в оболочку с эмблемами корпораций, а лаконичное "безработная" на идентификационной сводке.

Зои смеётся [ как мило, должно быть, выглядит чистая "личность" с одной стороны, полное отсутствие данных с другой, стёсанные до безличия бисерины на празднике драгоценных камней сложной огранки ] и на чужой вопросительный взгляд кивает в сторону автомата, потом - на прозрачный плекс во всю высоту купола.

- Продают даже грязь за баснословные деньги, хотя, казалось бы, протяни руку - и вот она, в кулаке.

Не то, чтобы эту "грязь" тебе разрешат потом вывезти за пределы колонии (после историй с корпоративной экспансией Конфедераты будут биться за каждую космическую песчинку), но попытаться-то можно, хотя бы и ради веселья, если не международного скандала.

- Первый раз на Луне?

В этих краях, в Луизиане, зимой снега не бывает. Кратос не любит снег, он был рожден в теплых краях, где солнце обжигает кожу, где воздух наполнен запахом моря и песка. Зато январский вечер принес городу ливень, холодный и пронизывающий. Он начинался и обрывался сегодня с переменным успехом. Небо было совсем черное, когда у Бара с неоновой вывеской «Тоник» открылась боковая дверь, ведущая в проулок.
— Вы жалкие людишки!.. — несколько часов назад Кратос с пронзительным скрежетом осадил свой «харлей» возле этого злачного заведения и вот уже налакался до того, что эти низшие существа выволокли его наружу, под проливной дождь и бросили в грязную лужу, словно мешок с отребьями.
— Да я б… я бы если захотел… и без вас все сделал… — выставляя в неизвестном направлении палец, декламирует бог, снова сваливаясь в грязь в попытке поднять свое увесистое тело.
Он имеет полное право праздновать третий день нового года. И четвертый… и любой из них по своему усмотрению. Как же власть, могущество? Неужели они не заметили, когда выносили его наружу?
Нет, кажется, вся божественность сейчас куда-то испарилась, замаралась, как золото в потоках нечистот этого города. Где он вообще? Что за город? Кратос перестал их различать, они слились в одно, потеряли свое лицо, так же как и он сейчас. Когда живешь так много лет, весь мир становится тебе домом. Так что он мог выбирать свое место обитания по желанию. Единственная привязка — Зевс. Но он и так неплохо справляется один, так что, если уж Кратос будет нужен, то явится. А пока он сам себе господин. Хотя так всегда и было. У самой Власти и Могущества не может быть хозяина.
Теперь он один, в тишине. Мерзкие рожи скрылись в утробе заведения, оставив его одного, и мужчина этого почти не заметил. Разве что стало так тихо…
Железные фонари освещают край переулка, вода хлюпает под ногами появившейся фигуры. Кратос не обращает внимания. Он решил прилечь отдохнуть, что такого? Он может лежать где угодно, хоть и возле мусорки. Но поднимая голову, бог пытается разглядеть темную фигуру, а затем снова предпринимает попытку подняться, встав на четвереньки и подбирая ноги. Они ему понадобятся для равновесия.
- Тебя кто научил подкрадываться в темном переулке? Твой папочка? — бубнит он заплетающимся языком, и наконец, совладав с конечностями, выпрямляется насколько это возможно. Он узнал Лилит. Он делает к ней шаг, оказываясь слишком близко перед ее милым носиком, который морщится от смрадного дыхания.
- А мне срать на твое личное пространство. Так же скажу тебе, когда Я подкрадусь к тебе ночью в темном переулке, ты забудешь что такое личное пространство и начнешь звать папочку на помощь.
Кратос сама вежливость. Впрочем, как и всегда.
— Как ты меня нашла? Только не говори, что это случайность. Дьявол никогда не находит кого-то случайно… Он ждет, кроется в темноте… — его всегда тянуло на философствование под градусом алкоголя. Но больше всего Кратос, конечно, любил обсуждать смертных.
- Ох, кто-нибудь, проводите меня до душа... — он придерживается за стеночку на какой-то миг, кажется, ему еще и намяли бока, или ему это только кажется?
Смертные не способны причинить хоть сколько-нибудь значимый вред богу.
— Но знаешь, это еще нормальное заведение. Вот был я в одной азиатской стране…- Кратос заковылял рядом, с вялым интересом продолжая разговор, — и открыл для себя поразительный факт, что все девочки, появлявшиеся на сцене, на самом деле девочками не были, как бы реалистично они ни выглядели…
Только в бухом состоянии Кратоса можно было застать столь разговорчивым, как сейчас. Он готов был травить байки с самого начала сотворения мира.
— Так чего тебе надобно, а?

Болезненный толчок под ребра, вырвал Дина из сна. Не самый приятный способ для пробуждения, но уж точно эффективный.
- Вставай, спящий принц, труба зовет, - в голосе Дел не было ни капли сна, а наоборот - он звучал звонко и возбужденно, заставив Косворта напрячься.
- А? - Мужчина потянулся на откинутом сиденье, и полуоткрытыми глазами, посмотрел на супругу, - что случилось?
- Выйди и сам посмотри, - безапелляционно заявила она, ткнув еще раз под ребра острым локтем, для верности.
Он глубоко вздохнул, и принялся выбираться из багажника универсала, в котором они ночевали последнее время. Отперев заднюю дверь, Дин сделал глубокий вдох, мерзлого воздуха, который бодрил не меньше чем тычки под ребра супруги, и посмотрел по сторонам.
Этой ночью они остановились в руинах старого здания. Едва ли по окружающему пространству можно было понять, был ли это дом или какое-то другое место. Пустыня выедала кирпич, и нессколько осыпающихся стен, все что осталось от места, где когда-то жили люди. Но почему-то Косворт был уверен что этим руинам больше чем ему лет.
- И что? - Дин посмотрел по сторонам, не заметив ничего что могло бы вызвать такую реакцию у женщины. Высохшие кусты, торчащие из мертвой, выжженной южным солнцем, земли. Освещенной лунным светом, возможно чуть более ярким, чем обычно.
- Боже, иногда мне кажется что ты бы не дожил до своего возраста, если бы не встретил меня, -  после этих слов Делайла поднимает его подбородок, и указывает в небо.
- Ебаный насос! - вырывается из Косворта, когда он наконец-то замечает что так взволновало Дел, - Это… это что?
Он разглядывает как ниже Луны, замерло тусклое светящееся облако, а ночное небо рассекают своими пылающими хвостами, сотни, если не тысячи, мелких осколков. Он прищурился, включая свою старенькую оптику от Рейвен Микрокибернетикс, которая осталась у него еще со времен службы на Петрохем, но это решительно ничего не изменило.
- Ну что там? - нетерпеливо спросила Делайла, которая конечно же знала, о его Кибер-глазе, - видно что-то?
- Ни-хе-ра, - констатировал факт Дин, - в машину. Поехали, я думаю мы успеем в первый ряд, если поторопимся.

* * *

Свет фар и прожекторов вырывал из темноты валуны, которые Косворт умудрялся объезжать. Они мчались по бездорожью, стараясь не разбить машину, куда-то в направлении океана, все время поглядывая на горизонт - часть из “метеоритов” пропала, а другая появилась.
- Так ты думаешь это..? - Косворт не закончил фразу, когда Делайла кивнула.
- Хрустальный дворец.
- Ебушки-воробушки, - вздохнул мужчина, используя фразу, которую использовал когда-то отец его супруги. Кто такие “воробушки”, он понятия не имел, но смысл фразы ему был понятен.
Они все слышали про эту космическую станцию что висела между Землей и Луной. Стоило оказаться где-то рядом с цивилизацией, как реклама этого то ли курорта, то ли казино, звучала буквально из каждого утюга. И если то что падало с неба - и вправду было остатками Хрустального Дворца, то хабар там должен был быть знатный.
- Мы приближаемся. Запускай Микки, - сказал он, еще раз проверив горизонт через имплант, - не хочу пересечься со Стилетами или еще кем-либо. 
- Да, мой генерал, - шутливо ответила женщина, выуживания из пачки проводов коннектор, подключаясь и нажимая на грубо закрученную в приборную панель кнопку.
Пневмопушка со стороны багажника издала глухой хлопок, запуская устройство сразу на высоту нескольких десятков метров.
Микки - был когда-то малым боевым дроном Милитеха. Они нашли его много лет назад, на месте стычки корпоратов. И как полагается, дали поврежденному устройству вторую жизнь - превратив его в разведывательный дрон, который, правда, всегда должен был управляться оператором, ибо мозги ему вышибло знатно. Сейчас разукрашенный в красно-бронзовые цвета Баккеров, он парил высоко на внедорожником Косвортов, управляемый Делайлой.
- Oh Mickey you're so fine… You're so fine you blow my mind… Hey Mickey Hey Hey, - начала напевать жена, а затем вновь и вновь.
Это была песенка, с одного диска, который им однажды удалось найти в сохранившемся подвале. Блестящий кружок, который считывался лазером. Промежуточное звено между пластинками и до того момента когда все ушло на кремний и сеть. Дина, по началу раздражало это, но со временем он понял что его супруга входит в какой-то ритм, и напевает эти слова как мантру, нежели как песню.
- Вижу множество обломков, в километре, сверни на три часа. Там… - Она замолчала, и мужчина понял что Микки рванул вперед, опережая пыхтящий внедорожник, - похоже спасательная капсула или что-то такое…
- Посмотри тепловое излучение, никто еще не добрался? - он поддал газу, и свернул руль в направлении куда несколько мгновений назад рванул дрон.
- Вокруг нет. А через капсулу инфра-ред не пробьет, - сказала она спокойным голосом.
- Ладно, погоди, сейчас мы подъедем.
Через несколько минут автомобиль подъехал к участку пустыни, выхватывая светом прожекторов разбросанные обломки, и что-то действительно напоминающее капсулу.
- Думаешь стоит проверить внутри? - спросила она.
- Да, только погоди, пока я буду рядом, - Дин застегнул куртку, достал потертый “Тактик” закрепленный на стойке слева и вышел из автомобиля.
Он не спеша, прошагал в сторону спасательной капсулы, рассматривая мусор и обломки под ногами. Было сложно рассмотреть что-то или определить ценность, и он лишь подковырнул обуглившийся кусок черного пластика.
Когда Дин оказался возле предполагаемого проема, Микки со звуком “вжик”, оказался над его плечом, и замигал фонариком в темный проем. Мужчина поднял два пальца и махнул вперед, направив дробовик на проход. Микки “порхнув” оказался внутри.
Несколько мгновений напряженного ожидания, и Делайла крикнула:
- Один еще теплый. Непонятно. Аккуратно!
Косворт подошел к проему и потыкал в него дулом, не спеша входить:
- Живые есть?! - крикнул он, пытаясь рассмотреть что-то в тусклом свете фонаря дрона, -  Выходи! Сделаешь резкое движение и я успею всадить в тебя столько дроби, что не один рипер в радиусе ста километров не сможет выковырять из твоей задницы. Давай по хорошему!
Он замер пытаясь услышать что-то кроме жужжания Микки и рычания двигателя.

Свет, который бьёт даже через закрытые веки — слишком яркий. Свет дешёвых ламп, который разъедает самую дорогую оптику от Кироси, и от него совершенно нет спасения. Во рту неприятный привкус — она прислушивается к этому ощущению с внутренним удивлением, хотя уже прекрасно понимает и причину этого вкуса, и то, почему на неё светит этот невыносимо яркий, ядовито-жёлтый свет дешёвой лампы. Прежде ей не приходилось просыпаться так, потому что прежде никто с ней не обходился таким образом. Ханако лежит тихо, не шевелясь: она думает. Быстро перебирает в памяти всё, что случилось до того, как Такемура усыпил её, пытаясь хотя бы предположить, чего ей ждать от этого человека. Человека, который годами служил её отцу, чтобы в конце концов убить его.

(На заметку. Кое-что здесь до сих пор не укладывается в голове. Очень странно и неправильно для такого, как Такемура, как убивать её отца в принципе, так и убивать его таким способом. Эта мысль беспокоит её уже какое-то время, и Ханако в очередной раз откладывает её, чтобы обдумать в следующий раз — если у неё будет следующий раз, разумеется. Такемура решил избавиться не только от отца, но и от неё? Она помнит его ещё молодым, когда он, будучи всего на несколько лет старше неё — и тогда именно так он и выглядел, — состоял в охране семейного особняка Арасака. Она называла его старшим братом, и он должен помнить это — но если он убил человека, которому всем обязан, то, наверное, и их общие воспоминания ничего для него не значат. Так или иначе, сейчас у неё есть более насущные проблемы: примем за истину то, что Такемура и в самом деле убил её отца — теперь нужно понять, что ей делать, чтобы не стать следующей. И что он сделает после того, как закончит с ней? Возьмётся за Ёринобу? За Митико? Сколько мёртвых членов семьи Арасака нужно, чтобы удовлетворить его жажду крови?)

Что ему нужно? Убить её Такемура мог сразу, как только пробрался через все заслоны и миновал снайперов и… какую ещё охрану гарантировал ей Ёринобу? Какой бы она ни была, она была недостаточной — Ёринобу всё равно что отдал её в руки убийцы их отца, причём без особого сопротивления: на Такемуре не было ни царапины, когда он вошёл. Даже его одежда была в полном порядке. Нет, нет, сейчас не время винить кого-то в чём бы то ни было — ей нужно мыслить трезво, не позволяя страху и отчаянию затмить её рассудок. Если он не хотел её убивать даже тогда, когда она попыталась активировать трекер и сбежать (глупо: она проигрывает ему и в скорости, и в быстроте реакции)… то что? Что может понадобиться от ещё одной из семьи Арасака, когда он уже обезглавил их, когда он лишил её и Ёринобу отца? Прежде Такемура казался ей олицетворением чести и верности старого времени, когда люди жили с большим достоинством, чем сейчас, но всё это оказалось притворством — так что она вообще знает о Такемуре теперь? Значит ли это, что человек, который скрывал свою истинную натуру столько лет, способен на всё что угодно? И если не смерть… возможно, она ещё пожалеет, что он не принёс ей смерть.

По крайней мере, одежда по-прежнему на ней: и её платье, и её плащ.

И она знает ещё кое-что — и это очень простое и ясное знание: ей не удастся обмануть Такемуру и сделать вид, что она всё ещё не пришла в сознание. Он понял, что она очнулась в тот самый момент, когда она очнулась: уловил перемену в её дыхании. Со всеми его имплантами, которые годами совершенствовались и совершенствовали его по милости её отца, ей не удастся провести его таким… детским притворством. А раз так, незачем и выставлять себя на посмешище. Может быть, она ничего не стоит в бою против такого, как он, может, она всего лишь слабая женщина, самый хрупкий из цветов на дереве Арасаки, но она всё ещё часть этой семьи, и в ней течёт кровь людей, которые стояли до конца — и не боялись смерти, если их бой был проигран. Она покажет недостойному предателю, что значит настоящее достоинство самурая.

Открыв глаза, Ханако неспешно опирается ладонями о дешёвую обивку продавленного дивана (ей кажется, что пыль с него сразу же впитывается в неё, заставляя померкнуть золотую кожу) и садится. После транквилизатора у неё кружится голова, и она чувствует себя тяжёлой, медленной и неловкой, но кому ей жаловаться? Такемуре? Раньше она могла позволить себе это (она всегда могла позволить себе больше — могла позволить себе чужое сочувствие, которого не могут позволить мужчины, потому что она слаба, потому что она самая младшая, и ей не стыдно быть слабой, особенно с кем-то, кто сошёл бы ей за брата, о чём она вовсе не стыдилась иногда напоминать), но не теперь. Ханако замечает его сразу, но, несмотря на громко стучащее сердце, делает вид, что его присутствие нисколько не занимает её, и даёт себе несколько секунд, чтобы осмотреть обстановку, в которой она оказалась. Такемура притащил её в какое-то тёмное, тесное и пахнущее лежалой пылью помещение, в котором явно давно никто не живёт. Он, должно быть, решил начать с такого рода унижения — а потом что, перейти к другим? Обводя взглядом комнату, она смотрит и на окно (не задерживая, впрочем, на нём взгляд), но виды Найт-Сити и в более спокойное время почти ни о чём ей не говорят: она помнит от силы несколько улиц. Теперь же она понимает только то, что они по-прежнему находятся в Найт-Сити — неудивительно, едва ли даже такой, как Такемура, способен похитить её, и сбежать из города: он талантливый в своей жестокости головорез, но всё-таки не бог.

Наконец, увидев всё, что она хотела увидеть (она, впрочем, никогда не хотела видеть это место вовсе — и с радостью стёрла бы его из своей памяти), она переводит взгляд на Такемуру Горо. Он нисколько не изменился — даже рубашка всё такая же безупречно белая, как будто он только что оставил её отца под охраной вооружённого отряда и пришёл за ней (вот только всё совсем не так и никогда не будет так). Она, впрочем, не знает, чего ждала: того, что после убийства её отца у него вырастут рога и клыки, и он превратится в они? Ханако чуть вздёргивает подбородок — не слишком высоко, чтобы это не выглядело нарочито. Ей всё ещё плохо, хотя организм уже борется с последствиями, но она не может смотреть на этого человека снизу вверх. Поэтому она встаёт с дивана. Пол покачивается под туфлями, и, вставая, она ненадолго хватается пальцами за подлокотник дивана, чтобы не позволить себе качнуться слишком заметно (хотя, разумеется, он заметил и это). Он опасен. Он убил её отца и пришёл за ней, презрев все меры безопасности Арасаки — всё только для того, чтобы добраться… даже не до Ёринобу. До неё. Он способен на что угодно, и сейчас она в его власти. Но она не станет говорить с ним, как с тем, кто держит её жизнь в руках. Она не станет говорить с ним, как со старшим братом. Она вообще не будет говорить с ним как со старшим: довольно. Она — Арасака Ханако, и она будет говорить с ним, как с телохранителем, который не выполнил возложенной на него миссии. Как с ронином, который запятнал честь её семьи своим трусливым предательством. И сейчас она требует у него ответа — он должен быть признателен уже за то, что она вообще опускается до разговора с ним.

— Что это значит, Такемура? — негромко спрашивает она, держа спину прямо и складывая руки под грудью.

Многим биологически существам присущ страх открытых, безлюдных пространств. Одиночество против необъятной тьмы, которой беспокойное, ничем не занятое воображение рисует самые невероятные формы. Без стаи человек уязвим. Лишь в воображении даже на пике кибернетического совершенства он способен противостоять всем сюрпризам, на которые способна вселенная в лице чудовищных количеств радиации и катастрофической асфиксии открытого космоса, титанического давления и тотального отсутствия света в океанской толще. Кастор Четвёртый, будучи живым существом хотя бы отчасти, отчётливо ощущал, как в его животе сворачивается тугой узел страха. Чем более чёрной, непроглядной становилось отражение в иллюминаторе, тем больше колебалась амплитуда внутреннего давления в организме, выводимая на визор. Тем выше становилась частота сердцебиения, впрочем, всё ещё далёкая от ввода микродоз препаратов. Но даже это чувство было далёким, будто чужим. С подобным эффектом наблюдаешь собственную удалённую почку, любезно демонстрируемую хирургом.

Концепция одиночества, впрочем, была Кастору не знакома. Если не вспоминать странные, напряжённо наблюдающие за ним через толщу органической жидкости учёных в биолаборатории, он был счастливым обладателем бессменного, незримого спутника. Сейчас наблюдавшего за человеческими реакциями с терпеливым любопытством естествоиспытателя. Человек – обыкновенное животное без выпестованного социального аспекта. И это животное, будто в пику абсолютному спокойствию машины, соседствующей с энграммой, бесновалось в своей хромированной клетке.

На дёрганное движение «Призрака» Кастор отреагировал не сразу, более того – медленно, будто выныривая из вязкой жижи сна. Сначала открылись веки под мутной толщей поликарбонатового защитного экрана костюма, только затем по склерам мучительно, медленно проступило зеленовато-голубое, будто мертвенное сияние, а чёрные зрачки-прицелы сфокусировались на Зои. Кому, как не ей было знать, что подобная медлительность – обманка? В экстремальных обстоятельствах это существо было способно на скорость, вменявшую некоторым ночные кошмары.

Она была странной, это девочка-из-соседней-камеры. Слишком живой для выродка из лаборатории. Слишком весёлой для ребёнка, выношенного искусственной утробой и не знавшего тех, кто подарил ей гениальный нетраннерский генокод. Слишком своевольной для того, чья участь предопределена задолго до рождения, корпоративным планом, сметой, расписанными по атому этапами. Все они – не люди, не роботы, но безликая функция, которым нельзя обманываться относительно собственной судьбы в мире, давным-давно, кровавым паритетом, распиленном на зоны влияния.

И всё же, улыбка кривоватой дугой расчертила бледное, идеально гладкое лицо Четвёртого. Во взгляде проступила странная теплота, не вязавшаяся с его ледяным, металлическим наполнением, а в особенности – с искусственным интеллектом, разглядывавшим Зои через источающие свет иллюминаторы глаз Кастора. «Зои» – значит «Жизнь». Киборгу мнится, что своими прикосновениями этой самой жизнью, недоданной остальным, она делится с ним.

– Хорошо, – тихий голос, исходящий не из рта, но из динамика, дробился будто на два, не то помехами, не то свойством синтетических голосовых связок. Кастор изловил кисти Зои естественным движением, большими пальцами нащупал косточки на её кистях. Опустил веки, пригасив сияние глаз.
– Я расскажу тебе сказку, Зои.

Длинная лента водоросли скользнула по аппарату погружения снаружи, подняла сноп подсвечиваемых им пузырей. Датчик давления наверняка сходил с ума, но стабилизаторы делали своё дело с той неумолимостью, которую могли позволить передовые технологии. Несмотря на свет, источаемый аппаратом, до поры разглядеть громаду приближавшегося комплекса, было невозможно.
– Однажды, в далёком-далёком будущем, на свет появились два существа. Одно — биологический мальчик, которому не повезло родиться в трущобах. Второе – искусственный интеллект, разработанный ведущим учёным одной  могущественной корпорации. Биологический мальчик был принцем улиц, ИИ – принцем Сети. Волею судьбы им суждено было столкнуться в киберпространстве. Вызнав о том, как живётся Принцу Отбросов, ИИ предложил оцифровать мальчика и поменяться с ним местами.
Кастор вещал размеренно, на одном дыхании, попутно исследуя кисти напарницы наощупь. Будто желал убедиться, что та настоящая и не является очередным порождением дрёмы.
Модуль слегка качнуло. Из плотной, гудроновой тьмы, проглянул смолянистый бок белёсой, почти прозрачной, причудливой, вытянутой рыбы внушительных размеров со слепыми буркалами неподвижных глаз.

– ИИ многое узнал о жизни людей за пределами корпоративных дворцов и реалий Сети. Мальчик, чудом не став жертвой диких сородичей друга, вирусов и прочих глубокосетевых хищников, осознал, насколько может быть хороша жизнь в трущобах.
До этого тусклый, ровный свет сменился мерцающим. Мягкий голос неопределённой половой принадлежности оповестил о том, что до стыка осталось около семи минут. Кастор, окатив Зои новым взглядом, чуть отстранился и «вернул» ей первоначальный жест с проверкой строп.
– Конец этой сказки расскажу позже. Если мы вернёмся.

Громада биоинженерного гения встретила оперативников монументальным молчанием. Пустотой, которую, впрочем, не назовёшь заброшенной. Лабиринтами коридорных рукавов, мертвенно колыхавшимися мембранами, упорядоченным хаосом и запустением, обещавшим, будто все сотрудники, покинувшие свои посты, вот-вот вернутся. С тех пор, как Кастор покинул погружной модуль, его движения налились хищнической упругостью, а сияние глаз померкло – оптический спектр до поры сменился на инфракрасный. Взгляд стал рептильным, скользящим по всем значимым объектам, предположительно, способным скрывать угрозу. А так же — по «венам» вероятных тактических отступлений.

«Зои».

Имя прорезалось в тишине выделенного канала связи проверкой.

Система любезно вывела на экран интерфейса актуальный для полугодовалой давности план комплекса, подчеркнула искомое помещение несколькими этажами вычурных кишок-лестниц ниже. Стоило ожидать, что лифт был в неисправности за отсутствием технического обслуживания.

Снова эта глухая тишина, в которой нет ничего, никого. Ты уже почти забыл где ты, кто ты, что вообще произошло. Как будто ты здесь заточен не пару минут, а целую вечность. У каждого эта тюрьма в голове представляется по-разному — для кого-то это вокзал или тоннель со светом в конце, для кого-то — немая библиотека, заставленная до потолка пыльными книгами. Для тебя...что же ты видишь вокруг себя? Это сложно осознать, сложно почувствовать, ведь это все — плод твоего воображения. Реакция твоего мозга на то, что ты умираешь прямо здесь и сейчас. Но нет какой-то тревоги, какого-то беспокойства, ничего нет. И вот сейчас, ты как будто снова заперт в той самой комнате в родительской квартире, в которой ты так отчаянно искал уединение. Так непривычно. Тихо, серо, пусто. Нет вечно орущих братьев и сестер. Не доносятся запахи домашней еды твоей матери, которая каждый день кашеварила что-то на кухне из остатков еды с работы, потому что не было денег даже купить свежей еды домой. Нет драки за одежду между Тико и Мэй, которые вечно не могли решить кто пойдет в том или ином платье сегодня в школу. Но ты все также четко ощущаешь это чувство безнадеги, от которого пытался сбежать на улицы. Улицы, которые сделали тебя таким, какой ты есть. Или все-таки таким, каким удобно быть тебе самому? Жестким, самодостаточным, беспощадным, ни в чем не нуждающимся. Хотя в одном, ты все-таки, нуждаешься в заботе. Заботе, которую тебе недодала мать. Ведь она думала о том, что ты самый старший ее сын и уже достаточно самостоятельный, что тебе это все не нужно, ведь у нее еще пятеро детей, а он сам как-нибудь выплывет. Как-нибудь. Это так грустно, что даже думать об этом. Но это ощущение всегда с тобой. Это его ты прячешь от чужих глаз, прячешь от себя. Где-то глубоко внутри. Внутри этой самой комнаты, в которой тебя сейчас заперли для того, чтобы ты подумал о том, какую жизнь...прожил? Или еще можешь прожить. Касаешься пальцами плаката на стене, на котором красуется какой-то робот, название которого уже давно затерялось в твоей памяти. Твою голову сдавливает чей-то крик, отвлекая внимание от стены. Ты не можешь разобрать этот крик и что вообще происходит. Снова. И снова. Вспышка, вторая. Как ебаная светомузыка в клубе, которая даже здорового превратит в эпилепсика. Зажмуриваешь глаза. Чувствуешь, как по всему телу проходит судорога и не хватает воздуха, надобность в котором ты не ощущал до этого момента. Хочется вздохнуть еще больше, но ты не можешь. Как будто камень лежит на груди и не дает сильнее раскрыть легкие. Жадно хватаешь воздух ртом, как будто больше такой возможности не будет.

Открываешь глаза. Возле тебя какая-то суета, не можешь понять что происходит, но по ощущениям — по тебе прошелся полицейский бронетранспортер, мать ее, Арасаки. — Kusou... — выдаешь практически бесшумно в потолок, на которым ты не можешь сфокусировать свой взгляд. Темный силуэт, снующий возле тебя, скрывается из твоего поля зрения, бросив быстрое — ...помирай, но не сильно. Я быстро, — вслед за этим захлопывается дверь и ты оказываешься снова в одиночестве, но еще пока в реальности. Чувствуешь пульсацию в боку, чувствуешь как с каждым ударом твоего сердца вытекает новая порция крови, но у тебя даже нет сил зажать рану, пока она не вернулась. Интересно, как долго длится это ожидание, которое для тебя сравнимо с русскими горками. Тебя волнами бросает то в жар, то в холод, словно ты сидишь в вагонетке в ожидании нового виража, а потом еще одного и еще. Понимаешь, что не можешь справляться с этим внутри себя. Пытаешься хвататься пальцами за пол, чтобы хоть как-то ощутить контроль над своим телом, но даже для этого сил не хватает.

Прошло сколько? Пять минут? Час? День? Ты не знаешь, ты даже не можешь предположить, — Вот и пришел мне пиздец, радует, что хотя бы не обосрался...пока что, — пытаешься хоть как-то себя подбодрить, лишь бы не думать о том, что она тебя тут просто бросила одного, в ожидании того, что ты подохнешь самостоятельно. Жестоко, но как есть. Но вдруг щелчок дверной ручки возвращает тебя снова в реальность. Она здесь. Она не бросила тебя. Ты не умрешь, по крайней мере, сейчас. И не в одиночестве.

Снова какие-то манипуляции, какие-то движения, которые смешиваются в одно большое месиво перед твоими глазами. Какое неприятное чувство — понимать, что от тебя сейчас ничего не зависит. Что ты ничего не можешь сделать, чтобы хоть как-то исправить ситуацию. Тебе остается наблюдать со стороны, а точнее, ощущать. Ощущать, как что-то туго стягивает тебе бочину, создавая натяжение где-то внутри. Обезбол, наверное, начинает тебя отпускать. Но это неудивительно, сколько уже твоей крови растеклось по полу, обезболу негде задерживаться в твоем организме. Наплевать, боль ты можешь вытерпеть. Главное — выжить. Нет-нет, ты не спишь, ты просто медленно моргаешь. Может кто-нибудь бы поверил в эту хуйню, но не она и не ты. Но так надо.

Устало открываешь глаза. Даже немного можешь сфокусировать взгляд на потолке, на котором бегают языки неонового пламени, которое так назойливо светит из окна. Запах сигарет тебя даже немного оживляет, приводит в себя. Интересно, как долго ты был в отключке? Хотя, это мало тебя волнует сейчас. Ощущаешь ее присутствие рядом, по ее теплу. Она сидит возле тебя, оперевшись на стену, но при этом ты чувствуешь как ее голые ступни касаются твоего бедра. Скорее всего, она сама этого не ощущает, но ощущаешь ты. Удивительно, как быстро к тебе вернулась способность анализировать и ощущать. Бросаешь взгляд на правую руку, из которой торxит капельница с, судя по цвету, кровью и чуть улыбаешься, — Да я ебанный вампир, ожил от пары литров крови... — эта шутка звучит смешно только в твоей голове, поэтому не стоит ее озвучить. И тебя это еще больше забавляет.

Чуть заваливаешься в ее сторону, морща лицо. Неприятно тянущая боль, но с этим можно жить — Вообще, неприлично курить втихушку, не предложив сигарету гостю... — выдергиваешь окровавленными пальцами у нее сигарету, пользуясь тем, что она вообще за ней не следит. Потому что это была явно не первая сигарета после операции по спасению тебя золотого, и Джин просто-напросто потеряла к ней интерес, — Добрый вечерочек, как говорится, — делаешь затяжку, выпрямившись на липком и холодном полу. Дым приятно расходится по грудине, которая терпимо, но ноет, после того, как Джин тебя запустила. Хорошее окончание дня. Выдох. И пусть весь мир подождет.

Точеная фигура Саттон выглядит неестественно дорого, на фоне окружающего интерьера .Джеремая знал ее не так хорошо, чтобы знать продукт ли она биоскульпа, или это просто ее генетика, но его лица касается легкая улыбка. На самом деле он достаточно зол, он уверенно считает что попытка завалить аудитора хламом, в целом, отвратительная стратегия, которая устарела лет на 100. Все цифры давно хранятся в базах данных, легко визуализируются с помощью инструментов, и это дешевый трюк, рассчитанный на новичков. Керрис не была новичком. Керрис была, не смотря на достаточно юный возраст, по современным меркам, стреляным профессионалом. Сейчас она посидит в комнате “на отьебись”, несколько суток, а дальше ее ступни будут массировать в дорогом спа. Она точно знала что и зачем делает.
- Не беспокойся, Саттон, я не по твою душу, - Элайджа улыбается, и сейчас не только губами, - Кенсингтон играет хорошую мину при плохой игре, и если честно - он меня заебал. 
Мужчина бросает взгляд на город за окном: - Ньюарк еще та помойка, но мы работаем в Арасаке, работать в минус, это надо быть или полным дибилом или красть слишком много денег - мне нужны доказательства, когда я решусь на следующий шаг.
Дрейпер делает несколько шагов и усаживается на стул, что Саттон освободила.
- Знаешь…. чего я правда не люблю? - спрашивает он, а после короткой паузы отвечает - Тупых людей. Я тебе расскажу одну историю, о которой не знает почти никто. Лет 15 назад, я получил первую значительную должность в Арасаке. Работы было много, но и пей-чек вырос значительно. Я ездил домой тогда, на новеньком Калибурне, и заприметил на обочине дороге шлюху. Ее звали Светлана - она была из Советского союза, как я узнал позже. И знаешь, она мне нравилась. Кроме того что она трахалась с полной отдачей, она еще и имела что-то внутри. Какую-то цель. Мне понадобилось несколько встреч, чтобы узнать что это за цель - она искала сестру. Сестра тоже была в Эскорте. Я нашел ее сестру. Заказал их обоих, завязал им глаза, и смотрел как они ласкают друг друга, и затем трахнул обеих. А затем развязал глаза и смотрел на их лица, когда они осознали что произошло. Они пережили одну ночь любви, а я дал им столько денег что они могли забыть о ней. Не знаю что с ними сейчас. Они освободились.
Мужчина перекладывает ногу на другую ногу: - Когда крадешь деньги у Арасаки, где твой безопасный порт? Куда бежать, чтобы стать свободным? Потому что твой член не будут ярче сосать если ты заплатишь в два раза, в три раза, в четыре раза больше. Это вообще зависит не от оплаченных денег. Можно это хуево делать и за миллионы. Можно делать классно за копейки. И я честно говоря, не знаю, чтобы я мог себе еще позволить за деньги. Того что я хочу, не купить.
Джеремая замолкает на несколько мгновений разглядывая вид за окном, что размывается каплями дождя, слушая аналитику Кэррис.
- У тебя есть доказательства что это сделано Кенсингтоном?  - неожиданно спрашивает Дрейпер, - Мне нужно взять и выкрутить ему яйца, не потому что я его не люблю - но я его не люблю, мне нужны факты, доказательства. Убить я его могу и просто так, и ничего мне за это не будет. Но я терпеть не могу - ошибаться.
Джеремая улыбается.

«Поговорим об этом дома». Вот и всё, что он сказал.

Элизабет не знала, какой именно реакции она ждала от мужа, и даже подспудно была уверена, что во-первых, любая его реакция всё равно её разочарует, и, во-вторых, что Джефферсон Пералес, как это часто с ним случалось в жизни, неизбежно превзойдёт даже самые смелые ожидания.

Весь вечер он был практически блестящим, но «практически» только потому, что после стольких лет брака Элизабет уже трудновато впечатлить сияющим хромированным золотом образованности, неподкупности и идеализма, упакованными в идеально скроенный костюм, а стоимости которого не догадается ни один избиратель у экрана телевизора. Кроме того, как и сам Джефферсон, Элизабет знает наизусть каждое слово, и, впридачу к тому, в отличие от Джефферсона, она точно знает, что её муж ответит на каждый выпад оппонента через три, две… Каждую секунду экранного времени. Элизабет также абсолютно уверена, что отлично себе представляет, что будет, когда камеры выключат. Копленд приглушит винировую улыбку, осветители приглушат свет, Джефферсон приглушит ореол кандидата от народа и щёлкнет тумблером приличного американского мальчика, воспитанного на вечных ценностях, которые переживут любые корпорации и ультрасовременные импланты. Джефферсон пожмёт Холту руку и, вне зависимости от того, примет Холт это рукопожатие или нет, сделает вид, что ничего не заметил и ничего не произошло.

Даже когда Джефферсон производит впечатление непримиримого борца с чем-нибудь, превосходящим по размеру здравый смысл, он остаётся джентльменом. По крайней мере, так Джефферсону нравится думать и так ему нравится представляться теперь, когда за плечами работа в Городском совете, а на носу — выборы мэра. Элизабет помнит Джефферсона трусоватым конформистом, который смертельно боится кому-нибудь не понравиться или, хуже того, разонравиться. Элизабет кажется, что именно от этого их брак и стал таким пресным едва ли не с самого начала. Задним числом ей даже кажется, что именно поэтому она и размышляла, стоит ли оставлять ребёнка.

Почти четверть века назад, когда Элизабет забеременела, она какое-то время даже была счастлива, и сегодня, в день чёртовых дебатов, она даже стыдится этого чувства, потому что происходит оно не от любви к будущему ребёнку, а от любви к Джефферсону Пералесу, которая, как и у многих в Найт-Сити, в то время основывалась исключительно на красивой картинке, создаваемой им повсюду, куда бы он ни шёл и чем бы ни занимался. Почти четверть века назад её сомнения, по крайней мере, по её собственному мнению, происходили в первую очередь из её желания состояться самостоятельно, отдельно от мужа. С рождением ребёнка исполнение этого желания откладывалось на неопределённый срок, и Элизабет отлично помнит, как тоскливо и одиноко ей было, пока решение отказаться от самой себя и окончательно стать только женой Джефферсона Пералеса и матерью его ребёнка, зрело внутри неё. Теперь Элизабет думает, что уже тогда она подсознательно его раскусила: его вечное, несовместимое с по-настоящему ответственным отцовством, желание быть удобным.

Пока Джефферсон настаивает на независимости от корпораций и в очередной раз критикует законопроект «Город возможностей», к месту и не к месту вворачивая его как свою несомненную нравственную победу над ржавеющей системой, Элизабет по ту сторону экрана придумывает десяток причин, по которым Джефферсон смог бы прогнуться под корпорации, если бы на кону стояла перспектива разонравиться своим избирателям.

Элизабет думает, что Джефферсон и её всю жизнь хотел сделать удобной. Сначала она была удобной как умная и красивая подружка. Потом — как верная жена и соратница. Следом — как модная жена, своевременно и ответственно решившая заняться собственной карьерой именно тогда, когда это стало модным и когда её постоянное присутствие рядом с дочерью перестало быть необходимостью… Удобной, удобной, удобной… Задним числом ей даже интересно, что бы Джефферсон сделал, если бы однажды она повела себя не как обычно, а как ей действительно хотелось. Стал бы он кричать? Вышел бы из себя? Проявил бы немного обыкновенного вульгарного раздражения? Довёл бы мелкую ссору до неизбежного с какого-то момента огромного скандала? Иногда — в те моменты, когда ей самой хотелось, чтобы ссора полыхнула как следует — Элизабет представляла, что муж всё-таки хотя бы раз пойдёт до конца, и она сможет нанести ему все удары, которые она успела приготовить за все годы брака, за бессчётное количество минут, в которые Джефферсон снова и снова предпочитал быть удобным и очаровательным, а не настоящим и живым.

Оглядываясь назад, как и со всем в их жизни, задним числом, Элизабет даже не может сообразить, с чего после стольких лет брака она вдруг позволила себе на минутку решить, что в этот раз, в день, когда Джефферсон в прямом эфире каким-то образом узнаёт, что его идеальная удобная жена не всегда хотела иметь ребёнка (и, может, иногда не хочет его иметь до сих пор), он отреагирует иначе.

«Поговорим об этом дома», говорит он, и Элизабет начинает смутно догадываться, что никакого разговора потом не будет. Джефферсон на финише предвыборной гонки — он, естественно, хочет всем нравится. По пути домой он отдаёт распоряжение своему помощнику «найти выход из неудобной ситуации». Элизабет медленно делает вдох и выдох. Дома Джефферсон первым делом погружается в новостные ленты. Элизабет готовит ужин, чтобы чем-то себя занять, и прокручивает их жизнь до самого начала в попытке отыскать миг, когда их брак превратился вот в это, и в какой момент она перестала замечать, что Джефферсон не хочет быть по-настоящему счастливым с ней. Он хочет быть с ней идеальным, но не для неё, а для того, чтобы и эта часть его образа была в необходимом для успешной политической карьеры равновесии.

Неудивительно, что всё, что успевает накопиться в Элизабет к следующему утру, когда они вчерашней нестройной компанией участвуют в открытии очередной школы в «развивающемся» (то есть маргинальном, убогом, преступном и очень бедном) микрорайоне, она бросает в лицо человеку, который идеальным быть не стремится. От злости у неё даже получается ускользнуть и от мужа, и от камер, и от Холта-кандидата.

Другой Холт, нужный ей Холт, вечно за камерами, и это Элизабет только на руку. Она мило улыбается окружающим, говорит всё то, о чём они договорились говорить с Джефферсоном сегодня утром (был ли это тот самый разговор, который он ей обещал, или просто промежуточный итог?), и постепенно избавляется от свидетелей и посторонних ушей. Потому что посторонних ушей ей более чем достаточно.

— Ты! Да как ты! — она даже не заканчивает, просто толкает Холта двумя руками в сторону новеньких шкафчиков для потрёпанных жизнью подростков и вкладывает в этот толчок вообще всю силу, которая у неё есть. Больше всего ей хочется кричать. Хотя бы повысить голос. Но пустая школа, в которой людей с камерами пока больше, чем детей, — совсем не то место, в котором следует быть собой. И, как всегда, Элизабет спохватывается вовремя. Она заносит руку и влепляет ему пощечину, не сомневаясь ни в моральном праве, ни в том, что этот звук школа для неё всё-таки спрячет от посторонних, а следом просто шипит Холту в лицо:

— Ты охуел?