я хочу, чтобы ты горел, в огненной буре;
и когда ты увидишь смерть, её не испугался
[indent]
вера так давно не оставалась одна, а уж не выбиралась куда-то дальше оранжереи и своего клочка владений, кишащих приближенной паствой, и вовсе. сегодня она сливается с окружающей толпой, не вестница, не сирена, не его приближённая, серая масса, человек, силясь стать невидимкой, ведь грезила больше никогда и ни для кого ею не быть.

здесь нет джейка, чтобы её защитить, а за дверью не стоит парочка ангелов с лопатами наперевес, но вера – никогда не будет беззащитной. верование в собственную неприкосновенность однажды сыграет злую шутку. но у неё с собой сила слова иосифа, у неё с собой целый [её] мир, спрятанный в кармане.

опираясь на стойку, залпом опустошает бокал мартини, который ей нельзя, иосиф бы не одобрил, но сегодня вера, нет, именно рэйчел, на него злится и всё делает наперекор. она уже не оправдала надежд: оступилась это так просто, если ты/каждый не идеален и теперь ловит тишину, разбегающуюся меж пальцев идеями на исправление. на искупление вины. потом; когда спадёт вуаль жгучей обиды. когда утихомирится собственное задетое эго. пожалеет о содеянном тоже – потом.

вера – это ведь вечные сомнения, которые надобно прятать за вуалью лжи. за чужой силой.

колокольчик на двери звякает новым гостем.
когда он появился в их округе, полном надежды, вера приметила его сразу, себе в его раскосых глазах знакомые трагедии и удары судьбы.

смотрит на мальчишку пристально, с любопытством. странно меж тем называть про себя мальчишкой того, кто наверняка старше тебя самой и ближе к братьям, но он едва ли станет старше в её глазах, пока не узреет всю суть, всю истину. забавный безбожник. и вера, когда тот подходит ближе, не клеймит его привычным 'авелем' [эта дверь захлопывается сразу, стоит ей попытаться открыть, е г о], смеясь в лицо над тем, что её не узнают, иначе сразу бы приставили к горлу нож, раскричавшись гневно, внезапно.

сыграем? по моим правилам. глупышка, нет, не противься, они в с е г д а будут моими.

сегодня на сцене лучшая из драматических актрис / театральное ложе рассчитано лишь на одного зрителя. кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы глаза налились слезами, искусно натягивает маску тоски и складывает ладони лодочкой, прячась от мира, но выставляя напоказ – пожалей меня. ты что, не видишь, мне нужна твоя помощь.

давай, выжми из своего синдрома спасателя всё. лишь одна буква разделяет его от спасителя-отца.

фиалковые ссадины на моей коже – смотри, на каждую;
возможно, их оставил ты, силой продираясь сквозь туман дурмана. забудь. помни.
возможно, кто-то другой.
возможно, это акт любви.

она всхлипывает, наигранно громко.

вера давно уже и сама живёт в своих выдуманных мирах; там – куда меньше боли, чем в действительности, там, куда меньше боли, чем она способна вынести.

хочешь так же?

такие воины нужны 'вратам эдема', такие воины нужны господу.

все люди – сломлены. так или иначе их влечет в монтану, к ним, как магнит, - сила притяжения всех неприкаянных душ. это отец.

ты же не хочешь сгореть дотла? вместе со всеми невеждами этого прекрасного мира?
ты же не такой. и достоин лучшего.

– сколько горя способен вынести человек на своей шкуре?

ни для кого, ни для всех, для него одного повисает вопрос в воздухе.

я знаю, где могут помочь.
врата эдема открыты для тебя.

вера не может его ни в чём винить. его отрицание полно непонимания, незнания. он просто ещё одна заблудшая овечка, отбившаяся от стада. звон бубенцов not a jingle bells приведёт мальчика к ограде фермерских угодий? или заставит зависнуть на краю пропасти?
иаков поступил бы с ним иначе.
иоанн поступил бы с ним иначе. но он тоже любит свои игрушки.

вера невзначай теребит в руках листовку проекта. их. её. словно бы не решается набрать заветный номер. словно бы оно ей нужно.
ещё свежи воспоминания, как она помогала рисовать одни из первых здесь, засохшими красками, споря с джоном насчёт корректности слогана.

вера смотрит в тёмные глаза, не отрываясь, так, как способны лишь самые родные, те, кто знает о тебе больше чужаков. заказывает бокал не себе – затягивая силки – словно говоря, мы все здесь друзья:

– присоединяйся.
к нам, - мелким шрифтом.

Ненужные мысли приходят каждый раз, когда взгляд выцепляет в отражении шрам от .38spc — неровный, стягивающий кожу ближе к ключице. Отверстие на входе всегда меньше чем на выходе, но пуля застряла в кости, и потому пришлось вытаскивать её самостоятельно, забрызгивая дорогущую раковину кровью; с тех пор шрам видно столь отчётливо, словно не прошло несколько лет.

Ненужные мысли приходят каждый раз, когда доносчики приносят вести и бережно передают администраторам, а администраторы — хосту. Их голоса — шёпот сквозь зубы, пахнущий жареными кальмарами и дешёвым якчу. Поверенные люди больше не доставляют точных данных. Некому доставлять. Пак Ён-Гиль мёртв, а правильный младший брат стал ещё более подозрительным к внезапным новым знакомствам. Жаль. Нужны новые методы и новые способы, чтобы всё заработало как прежде.

Ненужные мысли — это маленький чёрный конверт, перевязанный тонкой розовой лентой, а внутри — визитка с адресом. 24-11 Морэна-ро 20-гиль, Содэмунгу. Рядом с парком, где листья гниют под скамейками, а старики пытаются заниматься тайцзи. Тот же район, где и постоянная регистрация.

Таких квартир полно в Сеуле. Стены, обклеенные объявлениями о доставке еды и помощи в списании долгов. Скрипящие лифты. В один день тебе там предложат поиграть в детские игры и заработать миллиарды, а в другой день — дверь откроет истеричная соседка с тушью, размазанной до висков, и вызовёт полицию за попытку проникновения в частную жизнь. И, скорее всего, это действительно будет всего-навсего уставшая женщина, которой плевать на всё, что ты попытаешься ей доказать. Плевать на то кто ты и что ты.

Один остров — не конец Игры. Это лишь значит, что южнокорейский сезон приостановлен на неопределённый срок до восстановления комплекса где-нибудь в другом месте. А VIPы пока развлекаются в Штатах. Или в Сингапуре. Или ещё где-то. У них весь мир под наманикюренным ногтем.

Дверь распахивается.

Гость замирает на пороге потревоженным оленем. Как и в прошлый раз. И в позапрошлый. Ин-Хо в этот раз не в рабочем пальто и лицо не прячет; склоняет голову чуть ближе к плечу, когда замечает тусклый блеск металла в руках Чжун-Хо — справедливо. Как справедливо и то, что на соседнем здании, том, что ближе к парку, сидят парочка снайперов и держат под прицелом просматриваемое окно. В этот раз — смерть три к пяти. В двух камерах — холостые патроны, ещё в трёх — боевые. Если, конечно, брат всё ещё следует правилам полиции.

Как там? Сначала — предупредительный холостым, и три раза предложить вооружённому преступнику сложить оружие. Затем — ещё один предупредительный, уже опуская руку немного ниже, и ещё одно предложение сложить оружие. И только потом — огонь по ногам.

Всё это как будто бы из другой жизни.

— Чжун-Хо.

Достаточно мягко, но не настолько, чтобы поверить в счастливое семейное воссоединение спустя столько лет.

Снайперы знают свою работу, как знают и то, что не имеют права стрелять, пока Фронтмен непосредственно не прикажет. Последующую тишину в комнате прерывает разве что поскрипывание старых полов под ногами, стоит переступить на полшага левее, да разгорающийся скандал соседей через стенку. Им — хоть стреляй. Не заметят.

— Мне казалось, мы поставили точку, обменявшись взаимными любезностями. — Голос звучит неестественно громко, пока Чжун-Хо смотрит на него так, словно не может решить, насколько гармонично будут смотреться растёкшиеся по стене мозги пополам с осколками черепной кости. — Но, вероятно, это была запятая.

Вопрос — как контрольный в голову, проверка — есть ли там ещё хоть что-нибудь живое, способное чувствовать, или же ничего не осталось, кроме жёсткого следования самолично установленным правилам. Играми можно манипулировать: человеческое стадо легко меняет направление, стоит указать ему дорожку, и именно поэтому соревнования неизменно продолжаются, даже если среди 456 человек находится хотя бы сотня, кто не желает продолжать.

Ин-хо не хочет манипулировать собственным братом только затем, чтобы доказать свою правоту.

Он молча следить за тем, как Чжун-хо выходит на пятно света. Чжун-хо не может знать, что снайперы уже складывают свои винтовки в чехлы и покидают позиции по сигналу от своего Лидера, но эта показательная жертвенность неприятно отдаётся в груди. Мол, «смотри, я доверяю тебе жизнь, а ты можешь довериться мне?».

Один раз они уже стреляли друг в друга. Там, на обрыве. Чжун-хо стрелял потому что не знал, что на маской Ведущего находится Ин-хо; Ин-хо же стрелял, потому что ему нужно было создать видимость соблюдения правил для собственных подчинённых. "Те, кто не с нами — против нас". Всё просто. Ин-хо выстрелил, а затем уже попросил капитана Пака отрядить лодку на поиски упавшего тела. Выловить, спасти. Пулевое рядом с ключицей — не смертельно, но достаточно серьёзно, чтобы немедленно доставить в больницу.

Нет смысла врать, потому что Чжун-хо считает по микро-реакциям, так хорошо выученным за многие годы.

Выстрелил бы?

— Всё бы зависело от действий твоего подкрепления. Я бы не стал стрелять в тебя намеренно, но, возможно, мне бы пришлось.

И это такая же правда, как и то, что Ин-хо не достал револьвер даже тогда, когда увидел оружие в руках в зашедшего в комнату Чжун-хо. А мог бы, всего лишь заведи руку под пиджак и вытащи.

— От моей смерти ничего не изменится, — говорит Ин-хо и думает о том, что разговор повторяется. Он уже говорил те же самые слова, но не брату. А Ки-хуну. — Моё место займёт другой. Поэтому ты до сих пор не убил меня.

Будь это полугодом ранее, место занял бы человек, носивший звание Офицера. Северокореец, глушащий нервозность в алкоголе торговец органами, он варился во внутренней кухне Игр достаточно, чтобы добраться до руководящей должности. Однако, он мёртв благодаря Одиннадцатой. Ин-хо не знает наверняка, но предполагает это, учитывая, что Офицер не появился во время эвакуации, его рация продолжала молчать, а ещё он лучше подбирал игроков будучи когда-то вербовщиком, чем нанимал персонал впоследствии.

Ин-хо не думал, что будет настолько больно. Он оттягивал неминуемый разговор на как можно более неопределённый срок, чтобы, может быть, собраться с мыслями, продумать позицию, доводы, аргументы. Ни черта он не продумал. Всё равно больно.

И может сколько угодно болеть, но, как показала практика, примешивание эмоций делает только хуже.

Конверт с гербом Уэйнов, аккуратно доставленный в одну из его временных квартир, вызвал у Джейсона удивление – во-первых, как они его нашли (хотя, если подумать, это же Бэтмен, тут глупо удивляться), а во-вторых... что им вообще было нужно от него как от Уэйна? Ведь официально второй приемный сын Брюса давно сгнил в могиле. Его имя выгравировано на семейном мавзолее, его старый костюм Робина пылится в Трофее (хотя, может, его уже раздербанили новые Робины) – так зачем этот внезапный жест?

Первым порывом было швырнуть конверт в мусорку, даже не вскрывая. Но пальцы сами сжали бумагу чуть крепче, будто не позволяя ей упасть. Черт. Они знали. Знали, что он не сможет удержаться. Он резко надорвал край конверта – небрежно, без церемоний. Внутри лежала толстая карточка с золотым тиснением.

"Дик Грейсон и Барбара Гордон".

Дата, время, адрес... Все так чинно, так правильно. Так по-уэйнски. Он споткнулся на слове «свадьба». Оно было таким до странности нормальным. Признаться, он совершенно не знал, чем они живут. Он мог знать маршрут патруля Бэтмена, мог знать, что у него сменился очередной Робин, что шум Бэтмобиля звучит по-другому, так что он поменял тачку. Он знал о каких-то подковерных играх его компании, но не знал, что его старший брат готовится к свадьбе.

Он даже Барбару толком не знал. Знал, что она Оракул. Знал, что Джокер сделал ей очень больно и что Брюс снова ничего с этим не сделал, а она почему-то его простила. Но это – фактически все. Всех тех, кто приходил после его смерти, он тоже знал плохо, а местами намеренно не позволял себе узнать больше, чем нужно. Эта жизнь осталась для него в песках Эфиопии. Он Рэд Худ и днем, и ночью.

Он провел пальцем по золотым буквам, ощущая их выпуклую фактуру. Такие дорогие, такие безупречные – совсем как жизнь, которую они изображали перед всем миром. Совсем не та грязь и боль, что скрывалась за парадным фасадом.

Какая-то часть его пыталась представить себя в дорогом костюме на этом пышном мероприятии. Он был уверен, что оно будет пышным – по крайней мере, та официальная и публичная его часть. Его представят каким-то дальним родственником, потому что как сын Брюса он все еще мертв. Он будет окружен толпой полузнакомых людей, которых привык видеть в масках. Хах. Даже в его собственном воображении это было нелепо.

Он знал, что они слишком разные. Что на самом деле, он никогда не получит от Брюса того, чего хочет обиженный мальчик внутри него. Ребенок, которого продала родная мать. Ребенок, которого приемный отец не поставил выше своих принципов даже один чертов раз. Он знал, что, оказавшись там, слишком легко будет попасть в сети надежды. Совершенно пустой.

Брюс не меняется. Джейсон… тоже.

Они идут разными дорогами, которые уже никогда не пересекутся.

Он закуривает на балконе. Письмо уносит ночной готэмский ветер.

Он не придет.